Люди не равны и не могут быть равны по их месту в
семье и обществе, но каждый должен хорошо знать свое место — при всем том, что
оно не неизменно, а, напротив, меняется со временем и в зависимости от
обстоятельств. И человек сам в определенной степени хозяин своей судьбы, ибо
от него, его способностей, добродетели, стараний и иных качеств многое зависит
в его жизни, несмотря на то, что многие привилегии уже при рождении получают
высокопоставленные, власть имущие и богатые. Иными словами, знатность
знатностью, богатство богатством, но и от самой личности зависит немало. «Люди
по природе в общем-то одинаковы; образ жизни — вот то, что их различает», — сказано
в Луньюе. «Только самые умные и самые глупые не могут изменяться», считал
Учитель. Все остальные должны стремиться к самоусовершенствованию.
Конфуций верил в едва ли не безграничные возможности
человека и, отталкиваясь от этой веры, всегда стремился способствовать
распространению знаний. Принципы его эпистемологии (теории познания) в основном
сводились к тезису: «Когда знаешь, считай, что знаешь; коли не знаешь, считай,
что не знаешь, — это и есть знание». Главное же — любить знание и стремиться
к познанию всегда, всю жизнь. При этом важно уметь должным образом использовать
полученные знания: «Учение без размышлений напрасно, а размышления без учения
опасны». Обе части этого афоризма весьма емки: чтобы думать и что-то создавать,
нужно многое знать; нельзя пытаться что-то сделать, не зная всего, что для
этого нужно знать. Вообще же «учиться и время от времени реализовывать узнанное
— разве это не приятно?» — с этого афоризма, как известно, начинается текст
Луньюя, что придает ему особое звучание.
Итак, человек для Конфуция — это человек, оснащенный
знаниями и стремящийся к знаниям, знание же для него — прежде всего знание
нравственное, т.е. познание законов жизни. Когда Конфуция спросили о смерти, он
резонно заметил: «Мы не знаем, что такое жизнь, — что уж нам говорить о смерти?!»
Учитель был великим моралистом и гуманистом, он учил восхищаться знанием,
преклоняться перед всем изящным и радующим глаз (эстетика в его учении да и
вообще в древнекитайской мысли воплощалась в термине юэ, букв.
«музыка»), строго соблюдать завещанные древностью нормы, ритуалы и церемониал,
ценить гармонию и чувство меры и восхищаться теми, кто преуспел во всем этом.
Но вместе с тем Конфуций, как и вся шанско-чжоуская традиция до него, почти не
интересовался проблемами онтологии и натурфилософии, мистики и
сверхъестественного, магии и суеверий. Все, что не имело самого непосредственного
отношения к тому, как людям следует жить и какими они должны быть в этой
жизни, как создать гармоничное общество и совершенное государство, было вне
сферы его интересов и внимания. Небо, его воля и связанная с ней судьба людей —
вот, пожалуй, единственный элемент мистики, который можно встретить в афоризмах
Конфуция. Но и рассуждения на эту тему отнюдь не насыщены мистикой и верой в
сверхъестественное. Даже наоборот, ни весьма трезвы и рационалистичны — просто
небесная воля в них играет роль надчеловеческой разумной силы, вектор которой
пять-таки вполне познаваем: веди себя как должно, и Небо всегда будет с тобой.
Благо Человека — наивысшая цель и ценность в доктрине
Конфуция. Но его гуманизм столь же мало походил на европейский гуманизм времен
Возрождения, как требование философа всегда принимать во внимание, что любят и
хотят люди, ни в коей мере не имело ничего общего с демократическими настроениями.
Совсем напротив, люди в конфуцианстве — не субъект, но прежде всего объект —
объект заботы, управления, наставления. Правда, не все. Цзюнь-цзы — это
именно субъекты («цзюнь-цзы не инструмент»), тогда как
противопоставленные им сяо-жэнь (простые люди, те, кто привычно
заботится не о высокой морали, но о повседневной низменной выгоде) и есть
объекты, ими и следует управлять, о них и должны заботиться в их же собственных
интересах высокоморальные цзюнь-цзы.
Патернализм Конфуция вполне вписывался в традицию и устраивал
власть имущих, как и устраивал их возвеличенный им культ предков и мудрецов. Но
максимализм Учителя, его нравственная бескомпромиссность были неприемлемы, и
отнюдь не случайно, что самого Конфуция на службу не брали, отделываясь от
него ничего не обязывающими должностями вроде дафу при не имеющем реальной
власти правителе. Разумеется, такого рода синекура к концу жизни мудреца в
чжоуском Китае уже мало что значила. Как известно, в этом скромном статусе он и
умер, горько оплакиваемый учениками, которые во время длительного траура жили
рядом с его могилой. Именно усилиями учеников и был составлен трактат «Луньюй»,
зафиксировавший для потомков мудрость Учителя.
Афоризмы, конкретные поучения и вся тональность доктрины
Конфуция позволяют заключить, что по своей натуре Великий Учитель был не
столько консерватором-традиционалистом (хотя именно этот аспект в своем
поведении он всячески акцентировал), сколько новатором едва ли не радикального
плана. Целью его было преобразовать погрязшую в пороках Поднебесную, причем
идеалом для него было не неясное в своих очертаниях будущее, но очень понятное
всем и искусно возвеличенное в специально разработанных социально-политических
и этико-административных конструкциях Светлое Прошлое древних мудрецов.
Впрочем, нарочитый акцент на традицию не должен затмить то бесспорное
обстоятельство, что на деле традиция использовалась в конфуцианстве лишь в
качестве формы.
Конечно, форме в этой доктрине придавалось огромное
значение, она была элементом ритуала и церемониала, основой социального
порядка. Но при всем том главным б^хло все же то, чем и как заполнена форма. А
заполнялась она не только патернализмом и культом древних, но и высокой
нравственной позицией ответственных за судьбы людей и призванных руководить
ими старших, бескомпромиссностью в моральных принципах, ясно декларированным
стремлением к знаниям и постоянному самоусовершенствованию, т.е. к реализации
заложенных в каждом лучших его потенций. И именно поэтому Конфуцию удалось,
пусть не при жизни, добиться того, что редко выпадало на долю
мудрецов-реформаторов: по начертанным им эскизам, по его модели в конечном
счете стал развиваться Китай. Его ответ на вызов эпохи оказался наиболее
удачным среди других.
Разумеется, все это выявилось далеко не сразу. Ни
ученики Конфуция, ни ученики его учеников и последующие поколения конфуцианцев
вначале многого не добились. Им внимали, к ним шли учиться, их идеи находили
слушателей и почитателей, но правители в конце Чуньцю и тем более в Чжаньго в
них не были заинтересованы. Чжоулуская модель эволюции Поднебесной, стократ
усиленная и улучшенная, как бы обретшая крылья в конфуцианстве, не была
принята даже там, где она появилась, т.е. в домене Чжоу или в Лу, переживавших
нелегкий период упадка власти легитимных правителей. Там же, где легитимные
правители из числа могущественных чжухоу обретали силу, в чести были
реформаторы и законодатели другого типа — из числа тех, кто не делал нарочитого
акцента на древние традиции и высокую нравственность, но, напротив, считал
своим долгом прямо и откровенно, преимущественно силовыми методами, проводить
необходимые реформы и никак не увязывать их с тем, что будто бы было в
древности. Впрочем, эта по-своему весьма логичная практическая политика
правителей не меняла того факта, что на поставленный трансформирующимся Китаем
вызов следовало искать ответы. Один из них, конфуцианский, стал широко известен
уже в V в. до н.э. За ним, в конце V и в IV в. до н.э., последовали другие,
каждый из которых заслуживает внимания и оценки.
|
