Очень важным следствием постмодернистского переворота
в мышлении стало изменение самого статуса видимого мира: в его свете внешние
образы перестают быть достоверными проявлениями некой скрытой сущности и становятся
не более чем декорумом бытия, пустыми «симулякрами», чем-то вроде неустранимой
(и в этом смысле необходимой и полезной) иллюзии. В таких условиях свобода от
жёстко предписанных связей с миром и общепринятых норм жизни и, как следствие,
верность взятым на себя обязательствам становится именно выбором — разумным и
сознательным. Вот почему «состояние постмодерна», кажущееся поверхностному
наблюдателю торжеством циничного практицизма, на самом деле заново выявляет
значимость личной ответственности, добровольного послушания и смирения
человека. Оно, может быть, впервые в человеческой истории утверждает
обязательность морали как меры человеческого в человеке. Новое внимание к
этическому началу как выражению личного характера, неотделимой от личности
добродетели заметно по быстро множащейся в последние десятилетия литературе,
посвящённой искусству «руководства» (leadership). Последнее часто
противопоставляется безличной формалистике «управления» (management).
Во многих отношениях постмодерн знаменовал возвращение
к традиционному, предсовременному типу мировосприятия, которое ещё не знало строгой
заданности причинно-следственных отношений и основанных на них всеобщих
закономерностей мироздания. В традиционной картине мира вещи соотносятся друг с
другом по аналогии, посредством символических связей. В ней пространство имеет
слоистую природу, а время циклично, так что каждое его мгновение в своём роде
безусловно и самодостаточного есть заключает в себе родовой момент бытия,
обладает неисчерпаемой творческой мощью. Знание в таком случае даётся не
сведением себя к субъекту, а, наоборот, способностью вместить в себя мир и в
конечном счёте — пребывать в согласии с инобытием. Оно даётся в совместности
обнажения и сокрытия, то есть как откровение, и предполагает не революционное
отрицание прошлых представлений, а последовательное наращивание, наслаивание
вновь обретённых фрагментов знания на наследие традиции. Традиционное знание,
одним словом, есть мудрость: умение полностью «соответствовать обстоятельствам»
и притом смотреть на вещи с разных сторон, совмещать разные перспективы
созерцания и благодаря этому — «владеть» обстановкой, что в конечном счёте
означает возвращать каждое мгновение бытия к истоку всего сущего.
Мир в традиционном видении предстаёт вселенским
круговоротом (или, точнее, спиралью, сферой) вещей, безграничной паутиной
связей, существующей по принципу: «всё во всём и ничто в чём-нибудь». Мир как
ткань соответствий и клубок смыслов предопределяет взгляд на словесность как
«плетение словес», «узорочье бытия» (самое понятие канона в Китае, как и во
многих других частях Древнего мира, восходит к понятиям основы и утка, на
которых выделывается ткань). Здесь человек и природный мир проницают друг
друга, а космос хранит в себе тёмную бездну хаоса, не будучи отделён от него
какой-либо явной качественной гранью. Реальность досовременной эпохи есть антропо-социо-хаосмос.
Этот мир управляется творческой метаморфозой одухотворённой жизни, ведущей ко
всё более высоким ступеням совершенства, понимаемой как степень органической
целостности бытия. Человек в традиционной культуре причастен к высшей тайне
мироздания. Отсюда предъявляемое к нему требование «самопревозмогания»,
непрерывного нравственного совершенствования, устранения всего частного и
преходящего в себе, и притом как раз для того, чтобы стяжать в себе полноту
человеческого начала.
Как видим, постмодерн заново выдвигает на первый план
антропологический принцип в существовании, хотя этот принцип имеет уже
«постгуманитарную» природу. По меткому выражению Р. Салмона,
современные задачи менеджмента требуют перейти от «правильного действия» к
умению «делать то, что правильно». Между тем именно такова задача традиционной
мысли о человеке с её идеалом блага как полноты самой жизни, будь то понятие
эвдемонии у древних греков или добродетели как «внутреннего совершенства» вещи
у древних китайцев.
Новый взгляд на человеческое существование требует не
«знать», а «быть» или даже, точнее, вместить в себя полноту бытия и так обрести
свободу. Ибо правильно действовать может каждый «грамотный специалист», а
делать то, что правильно, способен только подлинно свободный, то есть познавший
природу вещей человек. Но эта новая — или, если угодно, хорошо забытая старая —
задача современного управления означает осознание и понимание самого истока,
изначального импульса действия. Применительно к организациям речь идёт о
выявлении её скрытой основы, её, как часто говорят, архетипа, каковой есть
«связь между идеями, верованиями и ценностями, с одной стороны, и структурами и
системами — с другой… холистические отношения между различными аспектами
структуры, системы и значения».
Постмодернистский поворот не просто выдвинул на
передний план этическую проблему, но и совершенно иначе поставил её. Как уже
было сказано, важность этики в постмодерне обусловлена упразднением норм
поведения и мышления, акцентом на свободном выборе индивида и его
соотнесённости с другими и всякой «инаковостью». Постмодернистский человек
призван выбирать между ответственностью за весь мир и полной безответственностью. Этот выбор возвращает к главной теме этики традиционного
общества: воспитанию характера как подлинно живой, неотделимой от всех сторон
жизненной практики добродетели.
Итак, постмодерн возвращает этику в стихию когда-то
породившего её этоса, то есть поступков, предопределяемых традицией, сверяемых
с нею и в свою очередь сообщающих ей отдельные образцы нравственного поведения,
из которых традиция, собственно, и состоит. Речь идёт не об отвлечённой нормативности
действия, а о прагматике человеческого общения, где самопознание неотделимо от
познания других. В нынешних условиях упразднения нормативных поступков это
означает не что иное, как отождествление этического начала с принципом
альтруизма, но альтруизма сознательного, в своём роде не менее разумного, чем
«разумный эгоизм» модернистской морали. Более того, есть основания полагать,
что альтруистический аффект укоренён в человеческой природе глубже всего, имея
своего предтечу в инстинктивных актах взаимопомощи животных: так дельфины
подхватывают тонущего человека и выносят его на берег.
Постмодернизм и в этом отношении означает возвращение
традиционной «этики характера», когда авторитет руководства и само единство
корпорации являются плодом великодушия и даже подвижнической самоотверженности
руководителя; когда добродетель, по завету Аристотеля, неотделима от индивидуального
характера и стиля жизни.
В традиционном обществе образцом для всякой
организации выступают семья и род. Они-то и составляют иерархически
организованное пространство человеческой сообщительности — среду выделки
надличностного типа, заданного в этосе. В цивилизации Дальнего Востока на этой
же основе складывались и школы духовной практики (которые тоже именовались
«семьёй» и «домом»), и они имели, разумеется, свой этос, воплощённый в методах
и правилах личного совершенствования и сопутствовавшем им фольклоре. Ту же
основу, если обратиться к политике, имела и власть в лице царствующих домов,
или, по сути, родового тела династии. Школа, понимаемая таким образом, есть
преемственность моментов опыта, отмеченных печатью одной и той же типовой индивидуальности.
Обучение в такой школе означает усвоение жизненного состояния или качества
опыта, в которых воспроизводится духовное прозрение, пережитое основателем
(отцом-основателем) школы. Этим принципом на Дальнем Востоке традиционно
обеспечивалось единство всякой корпорации, и он выражался в присущем отдельным
школам, как и всякому роду и даже любому сообществу, специфическом «стиле»,
«атмосфере», или, как говорили в Китае, качестве энергии (ци), «едином сердце»
коллектива. В уникальных характеристиках этой «родовой» энергии, или,
по-другому, дэ дома-школы, и скрывались истинные причины успехов или неудач тех
или иных человеческих общностей.
|
